Ну, спросите меня, какой же ответ из трех я считаю наиболее вероятным.

— А не знаю! Потому что ответ-то дают 51 тысяча 750 человек, а я еще не всем в глаза посмотрел, не во всех глазах отразился в своем человеческом облике. Потому и не знаю я, какой из ответов наиболее вероятен.

— А вот, скажем, посмотрел ты в глаза, и не отражаешься ты там в человеческом облике? А отражается там матерщинник, гад какой-то, преисполненный гордыни, пьяница, урод моральный.

— Печально будет такое увидеть.

— Так сам постарался.

— Да нет, вы не поняли. Вы случайные черты сотрите. Я же только человек. И не гордо это звучит совсем, а просто, по-человечески.

— Ну, хорошо, чего о тебе говорить. А как же в твоих глазах отражаются те, кто туда заглядывает?

— Кима, положим, не все знают, сам говорил. Ты без примеров, в общем виде, расскажи.

— Как это? С одной стороны, причем тут кино и книги, когда речь идет о режиме, а с другой стороны, и кино снимается, и книги выходят. Темнишь ты чего-то?

— Ничего не темню. Просто кино бывает разное, хорошее и плохое. Бывает кино — искусство для искусства, за него премии дают в Каннах, как тому же Вайде, или там Форману. А бывает другое кино, для премий, за них дают как раз не премии, а хрен с маслом. И за людей, делателей такого кино, не считают.

— Ты, что ли, судить будешь, какое кино люди делают, а кого за людей не считать. Не много ли на себя берешь?

— Многовато, согласен. Но среди нас, людей, так принято. Мы все норовим по Гамбургскому счету.

— Ты совсем обнаглел. Себя уже априорно в люди зачислил, а про всех остальных еще рассуждать будешь. В приличном обществе за такие вещи рыло принято чистить.

— Справедливая критика. Но больше подставиться, чем я уже подставился, трудно. Но тут, видите, что важно, чтобы люди стремились делать именно хорошее кино, а не — лишь бы понравится главному члену жюри, а не лишь бы — для нас и так сойдет. Конкуренция должна быть, соревнование, агон, как говорили греки. И для всякого кина есть только одно место, тот самый агон, где решается, хорошее это кино или плохое, по-человечески ли оно сделано. Нет у нас в Минске, Анджея Вайды, а в Польше есть, но решается это не в Варшаве, и не в Минске, а в Каннах. И не можете вы учредить в Минске своего "витязя" вместо "пальмовой ветви", или, скажем, свой "Листопад", что бы самим решать, какое кино хорошее.

— Почему не можем? Можем, и даже делаем.

— Мочь то вы можете, и делать — делайте, но не забывайте, что это уже другое кино началось. Теперь конкурируют между собой уже не фильмы Вайды и Кюстурицы, а Канны с Минском. И так во всем.

— Вот это уже ближе. Я ж про то и говорю. Мы, конечно, любим Быкова, и Пташука любим. Но ведь не мы отвели Быкову его высокое место в соответствующем хит-параде. Но именно Быкова можно принять за точку отсчета. Предположим, что в глазах Быкова есть отраженный петро-павлов свет. Согласитесь, у такого предположения есть серьезные основания. А теперь загляните в глаза Быкова и полюбуйтесь на свое отражение. Не стану, пока, спрашивать, что вы там видите о себе. А теперь представьте, что в глаза Быкова смотрятся Лукашенко и Позняк, кто из них что видит? Кто там Сотников, а кто Рыбак?

— Ясно. Интересный разворот получается. Что же дальше?

— Так вот дальше. Где сейчас Быков? А вам так нужно бы заглянуть ему в глаза! Что вам я, что мои глаза? А вот быковские глаза куда надежнее. Он, конечно, не Петр, не Павел. Не сотвори себе кумира, повторял Он заповедь Отца небесного своего. Не будем делать из Быкова кумира, просто примем, что оценку себе в его глазах, мы можем смело принимать с высокой достоверностью. Почему же мы все еще здесь, а не в Германии, у ног его? Почему мы позволили то, что с ним сделало наше государство? Неужели с нас за это не спросит Он сам, или Петр от Его имени?

— Давай, морали потом будешь читать, ближе к делу?

— Простите, иногда срываюсь? Совесть, знаете ли, стыд, и все такое — Быков в Германии. Но относительно нашей баррикады — на какой он стороне? Ведь, что нам тут торчать, если он не с нами? Неправильная, тогда, это сторона.

— Действительно? А как же быть? Быков-то в Германии.

— Погоди, погоди, а что Шушкевич с Баранкевичем кина снимать не могут?

— Могут, у каждого свое кино. Один все же профессор, другой генерал, не знаю, как уж там с гамбургским счетом, хорошее ли кино они делали. Но, политика это отдельное кино. Хорошая политика делается только теми, кто может делать хорошее кино еще и в другом месте. Да и не надо зацикливаться на кине, книгах и стихах. Можно дерево посадить, дом построить, сына вырастить, и все такое прочее.

— Стоп. Ты, кажется, размываешь хорошую строгую схему. Мы только начали понимать кое-что, а тут снова лесоводы, так и к кухаркам снова вернемся.

— Нет, не вернемся. Во-первых, Ленин кухаркам не политикой предлагал заниматься, а государством управлять, а это разные вещи. Я предлагаю другое, не ленинское. Во-вторых, я вообще про другое. Люди делают хорошее кино, и стремятся делать его лучше и лучше. Хорошая кухарка делает отличные вареники. Вот хороший тоже писатель, и человек, а не пароход, Лев Толстой не знал, что более человечно, "Война и мир" или вареники? И мы не станем судить. Если кухарка не управляет государством, но находится среди нас, на нашей стороне баррикады, то в ее глаза можно так же смело заглядывать, как и в глаза Быкова. Вот ведь я о чем. И в наших глазах кухарка, если только она не управляет государством, отражается человеком, по образу и подобию.

— Да, дела? Интересное кино получается. Если мы заглянем в твои глаза, не делая хорошего кина и вареников, то мы там себя пачварами увидим? Снова будем атшчапенцами и отморозками. Вот тебе, бабушка, и юрьев день, и день Святого Ежи. За что боролись? Чтобы и по эту сторону баррикады, нас за людей не считали? Что же это делается?

— Вот только без истерик, пожалуйста. Тем более наигранных. А что вы, собственно, хотели? Чтоб все задарма, все на халяву. Да, люди не равны. Они всего лишь равноправны, они рождаются с равными правами и сразу же оказываются в несовершенном мире. Одни рождаются во дворцах, другие в хижинах. А Он так даже в хлеву родился, в вертепе, можно сказать. Иные же, родившись в обустроенном доме, сами его в хлев превращают. И что?

— Так несправедливо же!

— Не знаю, не знаю.

— Конечно, несправедливо. Вот ты о Быкове печешься, что он в Финляндию, потом в Германию мотаться должен, а другие? Сколько других беларусов уехать вынуждены, от нищеты, от радиации, от жлобства общего? А им там потяжелее быковского приходится, никакие Пен-клубы им не помогают. Им, значит, так и надо, о них ты даже и не подумаешь! Как же, они ж тебе вареников не делали, кина тебе своего не крутили? Опять, все равны, но некоторые ровнее. А еще — Декларация прав человека. Тьфу! Ты-то, чем лучше фашиста, вот значит, что ты имел в виду, евгенику поминая? Мы-то думали — это так, метафора, для красоты слога. Щас начнется: Беларусь для Быкова и для беларусов! А нам, татарам, опять, как всегда.

— Зря вы так, и на Декларацию, и вообще. Вот к Нему в день рождения три царя поклониться приходили, ну и пастухи, конечно, а к вам и вашим детям цари приходили поклониться, про пастухов я уж молчу?

— А нам и незачем. Зачем нам, чтоб кто-то кланялся? Не надо нам этого, мы сами по себе, мы люди маленькие.

— Но все же люди?

— Да! Чтоб ты там не плел. Люди мы, человеки. И не надо нам, чтоб, цари кланялись, чтоб людьми быть.

— Да и Ему это не надо было, это им, царям, надо было, чтоб людьми быть. И Быкову не надо, чтоб с ним носились, как с писанной торбой. Это нам надо. Потому что Он, в своем величии, потом стал ниже всех людей, и царей и пастухов, блудниц и мытарей. Он рождение каждого младенца приветствует, опекает его, и вам Он кланялся при рождении, только вы не помните.

— Не миссионерствуй, апостол выискался. Сколько раз просить можно?

— Да, снова заносит. Я ж про Быкова, опять. Вот вы что, думаете, когда Быков в Минск вернется, он будет так, спокойненько на все смотреть, статейки там, повестушки пописывать?

— Откуда нам знать, что Быков делать будет? Он же Быков, он может гений, что захочет, то и будет делать.

— Ну так они ж … . Совесть нации, и все такое. Где уж нам. Мы ими восхищаемся, как раз поэтому.

— Так и перестаньте выпендриваться. С Быковым себя ровнять. То есть, ровнять, как раз ровняйте, чтоб найти в себе меру человеческого.

— Ладно, уговорил. Быков может и гений. А мы что? Мы так. Будем смотреть на себя глазами Быкова. Мы ж и не выпендривались особо. Ты, просто, пафоса много напустил. Александр герой, конечно, Македонский, но зачем же стулья ломать?

— Ну да, в обществе циников и прагматиков пафос не то, чтобы неуместен, он как-то глуповато выглядит. Но я не одной патетикой пробавляюсь. Тут ведь и мысль заложена, к сокровищам мысли народов мира я апеллирую. Ведь сказано же было, что человек есть мера всех вещей, существующих, в том, что они существуют, несуществующих же, совсем наоборот. Протагор такое придумал, а циник Диоген взял фонарь и пошел, днем с огнем по Афинам человека этого искать, меру, то есть.

— Мы то, положим, уже нашли. Быкова признали человеком, и без твоей подачи, между прочим, признавали бы его человеком. Ну, согласны с тобой, что и себя по Быкову мерить надо, и то, что в Беларуси происходит. А ты уж, так и быть, про Диогена басню закончи. Интересно ведь, нашел ли, чего искал, и что мерить собирался?

Настораживает меня их покладистость, однако продолжаю.

— Нашел ли Диоген Синопский, то, что искал, о том тезка его Лаертский умалчивает. А вот, что мерить собирался, о том уже другие греки рассказывают. Аристотель, бывало, спрашивает у греков: "Интересуюсь я, мужики, — говорит, — демократия ли у вас в Афинах, и хорошо ли это, или же, напротив, плохо?" "Демократия! — отвечают ему греки хором, а особенно те из них, кого демагогами называли, — и это хорошо, нам, — говорят, — нравится." Тут раздается смех ехидного Аристофана, и он садится пасквили на этих демагогов и тех, кого они водят, писать. Ну как я, примерно, сейчас, только по-гречески. Лягушками их обзывает, и вообще по всякому. А Аристотель продолжает: "А вот я сомневаюсь. Это, скорее, правильнее охлократией назвать, что по-нашему, по-гречески, власть толпы означает. А это, согласитесь уважаемые греки, очень плохо. Мыслимое ли это дело, чтобы под властью бессмысленной толпы было хорошо, а под властью лучших людей, при аристократии то есть, было бы хуже?" "Так-то, оно так, — греки, в отличие от беларусов, люди были рассудительные и к словам всерьез относились, — но кто ж, скажет, какие люди лучшие, а какие не очень? Ты нам голову-то не дури. Мы тут разное перепробовали, по одному, а когда и по тридцать штук сразу, этих лучших людей к власти приводили. Всех пришлось в шею гнать. И тебя прогоним, если на нас охлосом обзываться будешь". И прогнали, и поехал Аристотель в Македонию, бывшую югославскую республику, и добром это не кончилось. Ну сами знаете, анабасис там, гордиев узел, теперь вот Косово, и это еще не конец. А ведь Аристотель логику изобрел, аналитику, то-се, полезные все вещи.

— Опять тебя понесло. О чем это ты теперь? Измерили Диоген с Аристотелем чего хотели или нет, вот в чем вопрос? Тем более демократия тут упоминается. А ты уже и на демократию бочки катишь, или нам показалось? Ты смотри, она нам дорога. Пошлем тебя, вслед за Аристотелем и Позняком твоим в Македонию, или еще куда подальше, с нашей-то стороны баррикады.

— Это мне нравится. Остракизм всегда был оружием пролетариата. И сторону моей баррикады вы уже себе присвоили! Чудненько. Я-то пойду, если пошлете. Главное, чтобы хоть кто-то здесь остался, и в Беларуси, и на этой, именно, стороне баррикады.

— Обиделся, ранимый какой! Мы еще пока тебя не трогаем, а там посмотрим. Трави дальше.

— Ну ты даешь. Сам убедил всех, что у Быкова будем спрашивать, есть у нас демократия или нету ее, хорошо это или плохо, а тут, Акулов-Шарецкий? Да, может, мы их и за людей-то не считаем? Как Быков скажет, так и будет.

— Ага, значит и Быков тебе уже не авторитет! Боишься, значит, этого? Может, ты уже и с Акуловым согласишься, с антоновичами-василевичами всякими? Вот оно, мурло-то, и выползло. Помним, помним, как ты нашего Позняка лажал, с Богданкевичем спорил, Лебедьку-то, нашего Лебедем-ко обозвал вон, а Абрамову ихнюю хвали. Ну, признавайся! Хвалил?

— Ну, хвалил.

— А про Лукашенку нес, что не тупой он, а, наоборот, умный?

— Был грех, но я ж понарошку.

— Так вот мы тебе щас … по-настоящему.

— Стойте! — кричу.

Затопчут, понимаю, никто меня сейчас не спасет, если только не сам. Отморозки же. Скажи себе, кто твой друг, и держись от него подальше.

— Стойте! — использую в корыстных целях остатки, накопленного демагогического авторитета. Пока действует. — Я ведь, что говорю. Каждый человек имеет право на ошибку.

— Конечно, имеет. Ладно, признаешь свою ошибку. Тогда прощаем.

— Да я не о том, я не про себя, я про Быкова. — Блин, язык мой …, укоротить бы. Тут кровопролитием пахнет, а меня несет.

— Ты опять за свое, — передние уже засучили рукава, — ну держись! — Однако, это уже не напор, это так, понты.

— И Быков имеет право на ошибку. А раз имеет, значит и ошибается, ну хоть иногда. Я ж чего боюсь, об чем пекусь? Чтоб предостеречь, чтоб, если Быков ошибется, нечаянно, конечно, чтоб вы того, не сразу, чтоб не повторяли, и все такое.

— Это-то понятное дело, так бы сразу и говорил. Мы учимся на ошибках, у нас своя голова на всякий случай имеется. Потому, если Василь Быков правильно скажет, то мы, так и сделаем, а если неправильно, то и не сделаем.

— Ну видите, — говорю, — диалог, он чем хорош, тем, что всегда можно придти к пониманию, к консенсусу даже, как некоторые утверждают, — но нам с вами до консенсуса далеко еще. — Это я уже понял, что опасность миновала, и можно снова переходить в наступление. — Про Позняка вашего, это вы мне бросьте. Лажал я его? Да, если б вы меня лажали так, как я его лажал.

— Я и помяну. Вы ни тогда, не хрена не понимали, ни теперь не хотите. Беларусизация вам показалась ущемлением свободы, так вы с ней все свободы похерили. И не говорите мне, что это не вы, а они. Ну, чисто греки малые! Те тоже, от демократии к тирании, и так без конца. Шушкевич им не нравился, и Позняк радикалом был! Тоже мне, радикал, да теперь каждый из вас радикальнее Позняка, и в отношении России, и в отношении мовы. Так, что вы моего Позняка не трогайте. Я его не за то лажал, что он радикально играл, а за то, что по-дурацки отыгрывался.

— Ладно, дался тебе этот Позняк, дядя он тебе, что ли? Ты же про другое что-то говорил. Забудем разборку, среди своих, чего не бывает?

— Разумеется. Так я про Аристотеля и его изобретения. Аналитику он изобрел, а в ней логику, или искусство правильного рассуждения. Мало найти человека и меру вещей, нужно, чтобы этот человек мог правильно рассуждать. Т.е. кроме человека, нам еще и логика нужна. Логично?

— Логично. Мы ж так уже и сказали: "Быков, конечно, человек, но логика дороже".

— Точно. Что же из этого следует? А следует вот что. Вначале было Слово (Логос), и Слово было у Бога. и Слово было Бог. (Иоанн,1,1) И в Нем была жизнь, жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит и тьма не объяла его. (Иоанн, 1,4-5)

— Опять ты за свое. Нам, что теперь на проповедь настроиться, эрудицией твоей восхищаться, или просто, свалить с этой стороны баррикады? Ни первое, ни второе, ни третье нам не по душе. Ты уже достал. Видно ведь — уж, если ты чего решил, так выпьешь обязательно.

— Именно. Эрудицией восхищаться не надо, да и нечем. Многие из вас и покруче меня тут будут. Однако многовато вас тут. Так что, собирайте свои цацки и валите отсюда, поскольку сейчас будет именно проповедь, не сойти мне с этого места.

— Нет проблем, свалим. Свалить мы всегда успеем. Жалко только вот времени потерянного на все это, которое ты же у нас и отнимаешь. Мы-то ждали, что ты вот-вот к делу перейдешь. Поэтому, ты сначала объясни, зачем тебе все это? Втюхивать все это нам, а потом разгонять нас? Имеем право, оно оплачено нашим терпением, выслушиванием/чтением твоих разглагольствований.

— Запросто. Еще десять где-то страниц назад я собирался перейти к делу, начал оглядываться, считать, кто тут на этой стороне баррикады сгрудился. Матом и всякой фигней я многих разогнал, но все равно много осталось. Как же их дальше-то селектировать, думаю? Тест даже предложил, помните, собеседование? И начал собеседование, а вы уши развесили, зенки разули, про тест забыли. Вот и дошли до этой страницы. Так что сами виноваты. Мы обсудили, что есть человек, что в человеке Свет Его виден, что каждый человек свое кино снимать должен, и делать его должен хорошо, иначе — чего с ним разговаривать, и без логики — чего с ним разговаривать? Да и, что за человек без логики? Тьфу, так себе, человек. Не различишь без логики Богданкевича от Баранкевича, Акулова от Шарецкого, Позняка с Лукашенко, и то спутаешь. Разбирайся потом, кто из них фашист, а кто, и вовсе, демократ. А теперь, когда вы поняли, что к чему, вот и валите. Поскольку, остался последний этап — проповедь. Кто выдержит, только тот и останется на этой стороне баррикады. Однако, лучше по-хорошему, валите еще до проповеди. Очень надо мне кому попало проповеди читать. Это все равно, что жемчужины из сокровищницы мысли народов мира, о которой я уже говорил, перед кем попало метать.

— Ну не можешь ты без оскорблений. Да, с тобой, даже Жихар, в разведку не пойдет. А она женщина увлекающаяся, романтичная и доверчивая, с кем только в разведку не ходила. И правильно. Так тебе и надо. И мы с тобой в разведку не пойдем. Зануда ты.

Тут мнения разделились. Одни продолжают кричать: "Зануда!"

Другие: "Самозванец!"

"Хватит нам лапшу на уши вешать!"

"Да по сравнению с ним, демагогом, Лукашенко просто Цицерон!"

"Накостылять ему!"

"Чего его слушать, пошли от сюда!"

"Проповеди он нам еще читать будет!" — В общем, правильно все так говорят.

— В общем, правильно все говорите, — говорю, — ну и что?

— Как это, ну и что? — кричат. Щас мы тебя … .

— А, правда, ну и что? — это те, кто порассудительнее.

— Ну, надул он нас, так ведь сами виноваты. Чего сгрудились на этой стороне, этой дурацкой баррикады? Он ведь и предупреждал. Накостылять бы, конечно, не мешало, да ведь запал пропал. Раньше надо было, пока запал был. А теперь валить надо отсюда.

1. Тут как бы телепатический разговор у нас с Жихар получается, и воспроизводится в этом разговоре, трагическое несовпадение трансцендентальной апперцепции. "Не пойду, — говорит мне она, — наверно, с тобой в разведку". Просто так говорит, без пафоса всякого. "А и не ходи, — говорю, — давай мы вообще не пойдем с тобой в разведку. Она нам — надо? Что, мы с тобой, без разведки, что ли, не знаем, что вокруг происходит. А пойдем-ка мы лучше с тобой в "Крынiцу", пиво там, ничего лишнего, в общем". А она мне: "В "Крынiцу", — говорит, — пойду, а в разведку нет". "Ну почему, — удручаюсь я, — почему, ты так на этом настаиваешь?" "Да не знаю я, чего от тебя ожидать можно. Ненадежный ты человек, никогда не знаешь, что в другой момент выкинешь. То тебе демократию подавай, то ты говоришь, что она дерьмо. Ты, часом, не гебист. Я-то что, а вот люди разное говорят. Приехал, мол, из Москвы засланец с заданием, чтоб национально-освободительное движение изнутри развалить". "А ты не верь, не верь! Это я-то, с моей политической грамотностью и моральной неустойчивостью?" — говорю. "Я вот и не верю, даже наоборот. Но в разведку не пойду. А моральный облик, действительно, оставляет желать лучшего". Такой вот у нас телепатический контакт, значит. А мне поддержка нужна. Не то, чтобы я пачвара какая, в глазах Ирины, да и не надо мне, чтоб в огонь и в воду. Так, морально, со скидкой на облик, конечно.