В.Мацкевич

СМД-подход в культурной политике, или культурная политика в метаподходе.

Как хорошо быть молодым! Перед тобой открыта масса возможностей, и ты еще не знаешь, как мало зависит от тебя самого выбор из этого множества. Хотя, каждый раз делая выбор, ты думаешь, что делаешь этот выбор по своей воле.

Я стал студентом Ленинградского университета после армии с хорошими рекомендациями и характеристиками. Поскольку никто не знал, что эти рекомендации и характеристика приобретены у штабного писаря за две бутылки водки, то меня сразу включили в номенклатурный резерв. А это открывало возможность карьеры на факультете, в комсомоле, и прочее. Меня назначили старостой, ввели в комитет комсомола, зарезервировали должность в стройотряде и еще что-то. Не знаю, что бы со мной было, если бы к концу первого же семестра не случилось уголовное дело, в котором я фигурировал в качестве подозреваемого. Дальнейшего развития дело не получило, но бдительные товарищи поставили вопрос о моем исключении из университета. Вопрос потом закрыли, но мимо сессии я пролетел, из старост и комитета комсомола, а также из номенклатурного резерва был выведен. Тогда это казалось утратой возможностей, и только много позже я понял, что это было обретением свободы. Активность и энергию можно было погубить в комсомоле и факультетских дрязгах, а когда мне дали понять, что там мне не место, я мог сосредоточиться на науке. Что я и сделал.

Для занятий наукой нужно было выбрать форму, тему и содержание. В качестве формы я выбрал тусовку СНО – студенческое научное общество, которое давало возможность ездить на разные конференции, встречаться с разными школами и направлениями. За темой тоже не пришлось далеко ходить. Звездой факультета психологии ЛГУ в 70-х годах был Лев Маркович Веккер, разрабатывавший теорию психических процессов. В рамках его подхода я выбрал то, что меня больше всего интересовало – мышление. Тогда я думал, что это и есть содержание того, чем я буду заниматься долгие годы. Но, увы, я так думал около года. На втором курсе в очередной студенческой научной тусовке я познакомился с Петром Щедровицким. Он нес на конференции такую несусветную ахинею, что я просто не мог удержаться от дискуссии с ним. Я ведь занимался “мышлением”, чем-то достойным и интересным, а он занимался “деятельностью”, что по убеждению всех, уважающих себя, адептов ленинградской психологии было московской дурью. Мы все читали А.Н.Леонтьева и думали, что понимаем московский деятельностный подход. Будь я респектабельным студентом, наверное, на этом уровне и остался бы до сих пор. Хотя, кто его знает? А так, ввязавшись в спор, я получил приглашение в Москву. И эта поездка оказалась очень значимой.

Сначала все было, как обычно, ну, может быть, чуть интересней. Зимняя студенческая школа МГПИ на какой-то мичуринской базе, кажется, в Павловом Посаде. Приятные собеседники, яростные полемисты, борьба за лидерство и все такое. Не знаю, всегда ли так было на этих школах, не был на них ни до, ни после. Но зимой 1978 года выделялись три группы со своими лидерами. Поскольку я был одним из них, то могу только похвастаться как мне повезло с оппонентами: яростный и непримиримый Петр Щедровицкий и рассудительный и основательный Юра Громыко.

Даже если бы дело ограничилось той встречей, мне уже было бы скучно болтаться только в своей факультетской среде, зная, что в Москве есть Петр, а в Ярославле Юрий. Но они же еще пригласили меня на четверговый семинар “Комиссии по мышлению” в давыдовском институте. А про это ни в каких мемуарах не расскажешь, про такие события в древности слагали саги и эпические поэмы. У меня до сих пор шея болит при воспоминании о том декабрьском четверге. Да именно шея, потому что не помню, чтобы что-то от того семинара осталось в голове.

Вел семинар Толя Тюков, доклад делал Георгий Петрович, а позади меня расположился Ислам Ильясов, который в этот раз выступал основным оппонентом докладчика. Это был шок, в первые же минуты семинара рассыпались в прах мои предубеждения против деятельностного подхода, “поплыли” все мои знания о мышлении. Через полчаса я потерял надежду уследить за полетом мысли. Было только ощущение “физического” присутствия мысли в аудитории. Не успевая следить за ней умом, я хотел только не упустить ее из виду. Голова вращалась на шее от Щедровицкого, к Тюкову, к Ильясову и обратно. Травмированный таким образом я вернулся в Ленинград.

Но увы, я не стал тогда методологом и потерял 10 лет. Я общался с адептами ММК, иногда пересекался с Пером и Юрием, которые стали полноценными участниками движения, я читал все, что было в печати по методологии, зная, что это только маленькая надводная часть айсберга, поскольку Петр показывал мне архив на Петрозаводской улице. Но я прозевал первую ОДИ, которая произошла через год после первого контакта с методологией, а без участия в играх в 80-е годы встроиться в движение было невозможно. Моей первой игрой была 59-тая ОДИ Георгия Петровича в Калининграде в 1988 году. Там я уже был подготовленным неофитом, мог работать на равных с методологами. И был страшно горд собой, когда получил от Георгия Петровича приглашение на следующую игру уже в команду. Однако Г.П. непредсказуем. Через несколько месяцев на игре в Закарпатье вместо того, чтобы дать мне группу, он предложил помочь Петру. Зачем Петру была нужна помощь я не знал. Думаю, что этого не знал и Петр, да и не нуждался, скорее всего, в этой помощи. Но с этого времени я стал участвовать не только в играх Г.П, но и в мероприятиях П.Г.

Так и случилось, что работая то в команде отца, то участвуя в делах сына я стал свидетелем рождения Школы культурной политики. Именно свидетелем. Поскольку в концептуальных обсуждениях принимал активное участие, но от организационных дел был в стороне. Хотя в 1990 году учредил Рижскую школу культурной политики. Тогда в Риге были представлены все течения методологии и игротехники, хотя они выступали скорее медиаторами и посредниками игропрактики, чем сами практиковали ОДИ. При этом я сам организовал и провел 9 игр пока жил в Латвии, но только две из них представляли собой, что-то серьезное, потом это имело продолжение в моих книгах, и определило дальнейшее движение, в том числе и переезд из Латвии сначала в Москву, а потом в Минск. Так или иначе мое дальнейшее движение вызвано концептуальным оформлением идей культурной политики и гуманитарных технологий, а сами идеи составляли содержательное ядро работы в Школе культурной политики.

Уже на первом съезде методологов в Киеве различным группам и командам ММК пришлось самоопределяться в новых исторических условиях. Рамки этого самоопределения выставлялись каждым, кто считал себя методологом по-разному. К тому же эти рамки по-разному задавали действительность самоопределения, причем, далеко не всегда это была действительность мышления. Не менее важны были и история, и социальность, и политика. Наверное, в каждой из действительностей следовало бы разбираться специально. Без этого не понять ни горячих споров о социализации, институциализации, проблематизации подхода и целей дальнейшего развития. Я пока остановлюсь только на объектной стороне самоопределения.

 

В СМД-подходе мышление представлено как комплексная полиобъектная организованность самого мышления, т.е. мышление рефлексивно полагает самое себя как объект (или объекты) сложной системы деятельности. Без каких бы то ни было онтологических оснований в указанной системе деятельности выделяется процесс исследования, как особая деятельность в силу исходной начальной установки, которая вызвала к жизни СМД-методологию и дает энергию для развития подхода уже пятый десяток лет. Таким образом, рефлексивное полагание мышления дополняется интенциональным полаганием его как объекта исследования. История исследования мышления в ММК представляет собой несколько взаимодополнительных друг другу программ, в которых переформулируется подход по мере развития объектных представлений о мышлении, с одной стороны, и развития исследовательских средств и самого метода, с другой стороны.

ММК с конца 50х годов переходит от программы построения содержательно-генетической логики к разворачиванию работ по программе исследования мышления как деятельности. Выполнение работ по программе требует от субъекта деятельности самоограничения, локализации сферы исследования в пространстве и времени, типологизации или предметизации множественности форм существования исследуемого объекта. Методологи ММК последовательно или параллельно занимались несколькими типами мышления (научным, детским, инженерным, проектным, конструкторским и т.д.) в разных областях деятельности (наука, педагогика, дизайн, архитектура, инженерные изыскания, социально-экономическое планирование и т.д.). В работе с этими типами мышления базовым в подходе был принцип ортогональности отношения между объектно-онтологическим представлением мыследеятельности и организационно-деятельностным планом той же мыследеятельности. В разворачивании исследовательской программы ММК можно выделить условные этапы работ с материалом мышления:

1. Исследование ставших форм рафинированного мышления (мышление философской, научной или инженерной школы или направления, активное развитие которой уже закончилось, например, Галилей, Маркс, Выготский, Кюльпе и т.д.);

2. Исследование становящихся форм профессионального мышления, в становлении которых методологи принимают непосредственное участие (системное движение в методологии и науке 50-60х годов, дизайн-программирование, разработка автоматизированных систем управления, теория архитектуры и градостроительства, теория развивающего обучения, рефлексивные игры и т.д.);

3. Исследование и проектирование междисциплинарных разработческих коллективов с необходимостью комплексирования профессиональных форм мышления и кооперации деятельностных позиций (работы первого периода огранизационно-деятельностных игр (ОДИ) с 1979 по 1985-87 годы);

4. Исследование рефлексивного включения собственно методологического мышления в популятивную рациональную ситуацию демократизирующегося общественного сознания (квази-ОДИ “на перестройку”, консалтинговая и экспертная работа методологов в постперестроечные годы);

5. Методологическое мышление как участник дискурса в постмодерне. Формирование новой программы, проблематика и содержание которой маркируется терминами: “культурная политика”, “гуманитарные технологии” или “интеллектуальная экология” и т.д.

 

Конечно, методологам не привыкать принимать вызовы времени и самоорганизовываться для ответа на них, но пятый этап в исследовании мышления создает некоторые дополнительные сложности.

Дело в том, что целевое или прагматическое самоопределение методолога до 90-х годов обеспечивалось, с одной стороны, рефлексивными средствами. Объект, бравшийся в подходе как деятельностный объект, предполагал выход в рефлексивную позицию и прописывание множества таких позиций в деятельности, которые определяются онтологией самой деятельности и ее интенционального объекта. В результате такого прописывания появлялась позиционная схема и методолог мог обходить позиции одну за другой, не привязываясь ни к одной из них навсегда.

С другой стороны, самоопределение обеспечивалось апелляцией к культуре. Относительно культуры СМД-методологи существенно отличались от всех остальных интеллектуалов, политиков, философов и прочих деятельностных субъектов. У нас была схема воспроизводства деятельности и трансляции культуры, которая обеспечивала нам постоянное рефлексивное пребывание как бы вне культуры. Культура была для нас материалом деятельности, и по необходимости мы вписывали в рабочие схемы деятельности позицию СМД-методолога. Все же остальные деятельностные позиции и субъекты были как бы в самой культуре. Мы отделяли себя самих самоопределяющихся, позицию СМД-методолога, относительно которой мы находились в перманентном самоопределении, и культуру, в которой мы размещали и позицию СМД-методолога и себя в этой позиции.

Можно сказать, что культура нас “пыталась поймать”, но ей это постоянно не удавалось. В 90-х годах мы все же были пойманы. Усилиями предшествующих генераций методологов нам было обеспечено место в культуре, и собственными усилиями мы обеспечили себе социализацию и институциализацию. Причем, мы сами рассматривали себя организаторами мыследеятельности (у нас на этот случай была подготовлена соответствующая схема), и нам позволили ее организовывать, поскольку такое место оказалось вакантным, после того, как тотальная претензия КПСС была дискредитирована.

Боже, чего мы только не городили, как только осознали, что с нами произошло!

Кто-то стал обсуждать, “почему методологи проиграли перестройку?”. Кто-то взялся консультировать правительства или оппозиционных политиков, которым светило возглавить правительство. Причем, делали это уже в разных странах, а не только в России, правопреемнице СССР. Кто-то стал осваивать глобальные процессы, от феминизма, до устойчивого развития, от программы Сороса, до МВФ и ВБРР. Еще чуть-чуть и мы предложили бы проводить ОДИ в Давосе. Может быть, это бы и не повредило никому, но пользы никому от этого бы не было.

Проблема ведь была вовсе не в том, чтобы уметь и мочь организовать мыследеятельность, а в том, чтобы знать зачем и для чего? А мы умели реконструировать цели практически любой деятельностной позиции в культуре, но очень плохо представляли себе свои. Из трех слоев схемы мыследеятельности мы были лучше всех в чистом мышлении, мы были успешными в слое мыследействования. А вот в мыслекоммуникации мы были слабоваты. Мы могли, как и прежде, поражать партнеров по коммуникации глубиной мысли, но мы не могли быть понятыми, потому что и сами себя понимали с трудом.

На общем фоне выделялись лидеры игрового периода. Петр Щедровицкий, Сергей Попов всегда производили впечатление людей, которые знают, зачем и почему они что-то делают. Остальные этого не понимали, но знали, что Щедровицкий и Попов знают и понимают. Ну и еще несколько персонажей тоже производили впечатление знающих.

Вот я сам не знаю. Я только ищу ответы на прагматические вопросы. Я лучше знаю чего не надо делать, хотя и можно бы, и почему этого не надо делать. Но что надо? Увы?

Характерный случай произошел однажды в Минске. Мне сказали, что приехали Юрий Вячеславович Громыко и Никита Глебович Алексеев и что-то делают. Потом Юра позвонил и предложил встретиться. Я спросил, что они делали в Минске. Ответ был забавным – восстанавливали Империю. А зачем? Да как же? Империя это так здорово! Когда я сказал, что считаю наоборот, Юра был озадачен, как так можно? Мы обменялись суждениями о содержании и онтологии предмета. Выяснили, что берем его в одной действительности и в сходных схемах. Потом решили, что нужно разобраться с позициями, ну типа современных гвельфов и гибеллинов, противников и сторонников империи. Дальнейшего развития коммуникация не получила. Оставаясь методологами, мы оказались по разную сторону баррикады. Юрий Громыко – современный гибеллин, а я, соответственно, -- гвельф. Но важно вовсе не это. Ведь Юра вряд ли сможет империю восстановить, а я не смогу разрушить ее остатки. Важно, что мы не можем продолжить коммуникацию. Мы не знаем, как отвечать друг другу на вопросы “Зачем?” и “Для чего?”.

Методологи никогда не были циниками, тем более игропрактики. Но пока мы находились в рефлексивной позиции к культуре, пока занимали метапозицию относительно любой мыслимой деятельностной позиции, прагматические проблемы не давлели над нами. По крайней мере мы были свободны от них, работая с объектами и с мышлением. То есть не столько свободны, сколько мы умели на них отвечать. Ответы на прагматические вопросы определялись ситуативным самоопределением и пониманием контекста. А мы умели сами организовывать ситуации и программировать контексты. Теперь, когда мы обрели свое место в культуре, ситуации и контексты нам вменены вместе с теми, с кем нам приходится вступать в коммуникацию.

До эпохи культурной политики мы рационализировали из метапозиции любую, самую иррациональную, ситуацию. Теперь, даже если мы хотим этого, нам приходится делать это изнутри. Раньше мы привносили рациональность в деятельность, сейчас приходится нести ее на себе самих. Раньше мы владели рациональностью, у нас был свой подход, и ему не было равных. Мы и сейчас владеем подходом, но не как метаподходом, не как “подходом над подходами”, а просто одним из многих.

Нет, конечно, мы владеем лучшим в мире подходом, я так всем и рассказываю, и даже сам искренне в этом убежден. Но в культурной ситуации (пусть она называется хоть постмодерном, или как-то иначе) мы соприсутствуем с носителями иных типов рациональности и владельцами иных подходов. Пусть не все, но некоторые их этих подходов претендуют на то, чтобы быть объемлющими для других, т.е. сосуществуют взаимообъемлющие подходы, и нет из них того, кто наделен монополией на объемлемость.

СМД-методология могла проектировать метапозицию, когда мы имели дело с предметным мышлением. Техники распредмечивания и схемы предмета в деятельности и мышлении позволяли организовывать рефлексию. И рефлексия выступала условием и пространством организации мыслекоммуникации. Можно предположить, что эта модель допускает дальнейшее развитие. Только нужно на место предмета и предметного мышления поставить подход и подходное мышление. Далее останется только разработать техники расподхоживания и организовать рефлексию подходности. После того мы сможем проектировать метаподходную позицию и самоопределяться в ней.

Но разработку таких техник нужно вести относительно СМД-подхода, как одного из самых простроенных и самых рефлексивных в современной интеллектуальной ситуации. Именно это и есть задача культурной политики, гуманитарных технологий и интеллектуальной экологии.

Относительно предметного мышления, даже относительно рефлексии предметного мышления мы имеем разработанный подход – СМД методологию. Но оказываясь в деятельностной ситуации мы становимся участниками политики, занимаем некоторое место в инфраструктуре технологий, самоопределяемся в интеллектуальном поле, то есть становимся одним из звеньев “экологической цепи” взаимопаразитирования одних деятельностей над другими. Тем самым, мы теряем привычную метапозицию, обретая деятельностную, и становясь культурными.

Это нормально, это по-человечески, но мы хотели иного.

Мы и продолжаем хотеть иного, мы хотим сохраняться как группа интеллектуального прорыва. Поэтому занимаемся культурной политикой, гуманитарными технологиями и интеллектуальной экологией.

Это непросто. Вот в работе над составлением “Новейшего философского словаря” и его второго издания “Всемирная энциклопедия: Философия” Минск (Харвест)-Москва (АСТ), 2001 год. (См. в ней статьи Мацкевича В.В., Бабайцева А.Ю, и Крупник С.А.) Я стремился именно к тому, чтобы этот словарь был манифестацией разноподходной, метаподходной коммуникации, с одной стороны, а с другой, обеспечивал бы принципиальную возможность метаподходной позиции.

В первом издании появляется статья “Подход”, в которой вводится необходимость расподхоживания. И это проходит. Более того, удается в нескольких статьях задать объемлемость некоторых современных подходов, но не более того. Во втором издании эта попытка была усилена в статьях “Деятельность”, “Техника” и др. И это уже проходило с большим трудом в межподходной коммуникации. Так, “Деятельность” писалась не как статья в СМД-подходе, а как метаподходная. Но редакторский коллектив этому воспротивился. Статья не прошла в таком качестве. Удалось отстоять текст с минимальными изменениями, но называться она стала “Деятельность в СМД-методологии”, что не соответствует замыслу и содержанию.

Так что межподходная коммуникация по-прежнему составляет одну из важнейших проблем в современной интеллектуальной ситуации, а для тех, кто занимается культурной политикой эта проблема выражается двойным долженствованием: Должна быть и быть спроектированной метаподходная позиция. Должны быть разработаны и освоены техники расподхоживания.

Нет оснований опасаться, что процедуры и техники расподхоживания приведут к потерям в подходе, как и техники распредмечивания не наносят ущерба предмету. Иное дело ученичество в современной Школе культурной политики. Новая генерация сразу должна включаться в современную проблематику и работать с новыми объектами. А поскольку средства этой работы сами находятся в разработке, то и творить и создавать их придется методологам предшествующих генераций на равных с неофитами.

 

 

 

 

 



Используются технологии uCoz